Воспоминания Чубукова Александра Васильевича
Мы продолжаем знакомить наших читателей с воспоминаниями врача, государственного деятеля, кандидата медицинских наук (1935), заслуженного врача РСФСР (1952) Чубукова Александра Васильевича.
«Мои воспоминания»
[Не позднее 1964 г.]
Гимназические годы
В первый год гимназической жизни отец отдал меня в «нахлебники» в одну семью мелкого чиновника. Семья состояла только из мужа и жены. Муж служил в «Водоканале», а жена была домашней хозяйкой. Кроме меня в «нахлебниках» жили еще 3 мальчика. Плата была 10 руб. в месяц. Поместив меня в «нахлебники», отец тотчас уехал домой и вот я, никогда не видевший большого города, остался один среди чужих людей, в другой обстановке. Я горько плакал в течение нескольких ночей. Дом, где я стал жить, помещался во дворе на углу Проломной и Университетской улицы. Путь до 1-й гимназии был довольно длинный и при том не по прямой, а с переходом от одной до другой улицы. Когда я первый раз возвращался домой, заблудился, долго бродил и заплакал. Меня останавливали, расспрашивали, но я не знал ни названия улицы, ни номера дома. Стало вечереть, и вдруг я нечаянно очутился возле нужного места. Я еще несколько раз ошибался, идя от гимназии до дома, но уже быстрее находил правильную дорогу, а вскоре мне уже нравилось бродить по ближайшим кварталам улиц. Меня все интересовало: большие дома, чудесные вещи на витринах, сами улицы, полные нарядной толпой. Однажды я увидел на Проломной улице опрокинутый вагон трамвая и окружающую его толпу людей. Это был «бунт против машин». Учинили его извозчики – представители единственного вида транспорта для населения города. В только что появившемся в Казани трамвае они увидели своего опасного конкурента и вылили свой гнев на одном из его вагонов.
Когда я перешел во второй класс, меня приняли в пансион (интернат) на стипендию имени Петонди (кто был Петонди, я до сих пор не знаю). Размер стипендии был 40 руб. в месяц. Пансион помещался в здании самой гимназии, был хорошо оборудован: имел два больших зала для занятий; большую столовую; спальню; ученическую библиотеку; свою баню; свой садик; больницу на 10–12 коек, даже свою маленькую церковь во дворе гимназии. Питание – пятиразовое.
В первый же день моего пребывания в пансионе меня посвятили в непреложные законы коллектива:
никогда не жаловаться на товарищей начальству;
не выдавать товарищей, если они даже не правы.
Фискальство считалось тягчайшим преступлением. В таких случаях следовало страшное наказание, как «темная». Оно заключалось в том, что в спальне, когда все засыпали, несколько мальчиков тихо подкрадывались к фискалу, быстро натягивали на его голову одеяло и принимались бить куда попало и чем попало (кулаками, сапогами и т. д.), а затем убегали. Можно себе представить, что чувствовал спящий мальчик, когда просыпался под градом ударов.
Среди пансионеров выделялись силачи, отъявленные драчуны, «зубрило-мученики». Сила среди ребят окружалась особым почтением. Сильных уважали, часто малыши пользовались ими, как покровителями от задир. Я не помню ни одного случая вымогательства со стороны сильных у более слабых – тут жили дети состоятельных родителей. Зубрилами были те, которые заучивали весь материал урока, каким бы длинным он не был, совершенно не заботясь о содержании. Особенно в этом отношении отличался один мальчик по фамилии Гастиан. Желая иметь больше времени для зубрежки и пораньше вставать, он привязывал полотенцем за кровать одну ногу, чтобы при движении ноги во время сна проснуться. У него действительно была прекрасная память. В середине нижней губы у него была небольшая бороздка, почему его еще звали «трегубый губошлеп».
Из драчунов выделялись двое – Розанов и Егоршин. Они в этом отношении были равны, друг с другом не дрались, а были несносными задирами более маленьких. Драки случались не всегда со зла, а часто по добровольному соглашению, из спортивного интереса. Окружавшие зрители строго наблюдали за итогом борьбы, не допуская нарушения добровольных соглашений. Были, конечно, и драки со зла. В общем, пансион в какой-то мере напоминал «Очерки бурсы» Помяловского, но уже как эхо ушедшего прошлого. Жизнь пансиона была строго регламентирована: подъем в 7 утра, в 8 – завтрак, в 9–15 ч. классные занятия с перерывом на второй завтрак в 12 ч., в 15 ч. обед и затем свободное время с перерывом для вечернего чая в 17 ч., в 19–21 ч. подготовка уроков и затем свободное время, в 22 ч. отход ко сну. Перед каждым приемом пищи один из воспитанников по указанию воспитателя читал «Отче наш», перед отходом ко сну «Спаси, Господи, люди Твоя». Утром перед началом занятий все гимназисты выстраивались попарно в актовом зале и пели: «Боже, Царя храни!». В годы революции во время пения часто раздавался резкий свист. Пансионеры не могли отлучиться из территории гимназии без разрешения воспитателя. В зимнее время на обширном гимназическом дворе устраивался каток с высокой ледяной горкой, а в весенне-осеннее время в перерывах от занятий двор служил для прогулок, игры в лапту, в бабки. Мерой наказания было удаление из класса, оставление без обеда, т. е. задержка на 1–2 ч. после занятий, или занесением в кондуит – в особую книгу, где на каждого учащегося был заведен особый лист. Занесение в кондуит могло повести к снижению оценки поведения. В мое время карцеры были отменены, тем более – телесные наказания. Что же касается предметов преподавания, то таковыми были: Закон Божий, латинский язык, арифметика, геометрия, алгебра, тригонометрия, физика (учебник Краевича), география, космография, русский язык, древняя история, русская история (Елпатьевского), русская литература от Кантемира кончая Тургеневым, французский и немецкий языки; греческий язык был отменен при мне. Впоследствии я не раз думал, почему, несмотря на ежедневные уроки по языкам в течение многих лет, результаты были неутешительными. Я не знаю ни одного примера, чтобы кто-нибудь овладел каким–либо языком. Несомненно, что причина столь странного обстоятельства заключалась в порочном методе преподавания. Слишком большое внимание уделялось на запоминание многочисленных правил и исключений в ущерб чтению литературы соответствующего языка и живому разговору.
Критика недостатков классических гимназий общеизвестна, и останавливаться на этом не буду. Должен, однако сказать, что в отношении таких предметов, как математика, физика, космография, русского языка, русской литературы в пределах программы – нельзя сказать ничего плохого. Преподаватели умели передать знания по своему предмету. Наиболее хорошее впечатление оставили у меня: Нечаев – преподаватель физики, Григорьев – по математике, Пономарев – по русской литературе в рамках плана. Были и странные, чудаковатые субъекты. Таким был Васильев, который в течение короткого времени преподавал древнюю историю. Это был высокий, представительный мужчина. Придя в класс, он садился на стул перед первой партой. Туда садились самые опытные «заливалы», т. е. умелые говоруны. Как только Васильев садился на стул и вызывал кого-нибудь к доске, «заливалы» немедленно приступали к делу – начинали разговор, отвлекая внимание учителя от ответов вызванного. А вызванный говорил и говорил беспрерывно все, что придет в голову (молитвы, сказки и т. д.). Стоило ему остановиться, дело принимало плохой оборот. Васильев, почувствовал остановку бормотания, обращал свое внимание на вызванного, задавал ему вопросы и часто проваливал его. Что было удивительно – «заливалы» ему показывали картинки иногда легкомысленного содержания, что ему нравилось. Вскоре этот чудак куда-то исчез. Были слухи, что он постригся в монахи.
Кроме своих фамилий каждый преподаватель имел прозвище, награжденное ему гимназистами. Так, директора, человека высокого роста и грузного комплекта – называли «бизоном», инспектора – «козой» – он был худой, с дребезжащим голосом, с козлиной бородой; другого инспектора, который его сменил – «лупетом» – за выпуклые глаза и др. Эти прозвища всегда сопровождали своего хозяина; куда бы не переезжал – вслед за ним неизменно летело соответствующее письмо.
В план воспитания входило посещение крупных промышленных предприятий, вылазка на «лоно природы». В последнем случае нанималось необходимое количество лодок; нагружали их, кроме людей, продуктами питания и весь флот направлялся в Троицкий лес, находящийся в 2–3 км от города. Здесь проводился целый день в разговорах, играх, купанье, беготне. Во время масленицы нанимали несколько троек и катались по городу.
Летние каникулы я проводил в Б. Бисярино. До Тетюш доезжал на пароходе, а оттуда 15 км – пешком. По прибытии домой сейчас же включался в общую жизнь семьи и приятелей. Не проходило и часа, как прожитый год отодвигался далеко в туманную даль, оттесненный новыми интересами. Прежде всего, преображался мой внешний вид: убирались до конца каникул ботинки – я все лето ходил босиком; только во время полевых работ носил лапти – наиболее легкий вид обуви; прекращалась русская речь – в семье разговорным был чувашский язык. Я еще больше втягивался в работу по хозяйству. Когда отцу было некогда, я ходил на пчельник, поливал там молодые деревца, собирал рой и водворял его в новый улей, а вечером возвращался домой, покрыв пешком в общей сложности 14 км. Ни одна работа: в поле, на огороде, в саду, на току – не обходилась без моего участия. Я возвращался в конце лета в гимназию загорелый и похудевший. Если для гимназистов каникулы были отдыхом, а учеба работой, то для меня каникулы были работой, а учеба – отдыхом. В свободное время, особенно в промежутках между сезонными работами, я ходил на охоту с одним приятелем – любителем этого дела. Мы уходили вечером вниз по реке Улеме, где росли камыши, а берег порос камышами. Ночевали или в стогу сена, или в бане соседнего селения. Рано утром вставали на позицию. Ждать приходилось недолго. Со стороны Волги, протекающей недалеко, прилетали стаи уток. Пока стая кормилась, дежурная утка постоянно вертела головой, чутко прислушиваясь к малейшему шуму. Когда она чуяла малейшую опасность, издавала тревожный звук и вся стая с шумом поднималась вверх. Нам редко удавалось заставать стаю на воде. Приходилось стрелять при различных условиях, но я не застрелил ни одной утки. Меня это глубоко огорчало. Правда, иногда казалось, что я подбил утку, но когда стая поднималась вверх, она ныряла в воду и я ее терял. Дело, по-видимому, заключалось в моем характере – невыдержанном и экспансивном, а главное, как выявилось позже, заключалось в том, что я имел плохую прицельную способность.
Зимние каникулы я проводил в Байтеряково, отстоявшем за 100 км от Казани. За мной из Казани присылали ямщика с парой лошадей. Кроме меня он захватывал еще двух мальчиков – сыновей диакона и дьячка, учившихся в духовном училище. Зимой день короток и ехать приходилось большей частью в ночное время, иногда во время бурана. Бывало, дорога заносилась снегом и ямщик, передавши вожжи мне, уходил искать дорогу, тыкая кнутовищем по снегу. Лошади никак не хотели стоять на месте. Казалось, вот-вот свалимся в какой-нибудь овраг, или ямщик не вернется, сам заблудится при возвращении к лошадям. При реве бурана не был слышен самый сильный голос. Но дорога находилась, и мы ехали дальше. Во время пути делалась остановка в постоялом дворе и тогда мы мигом залезали на теплую печку.
Когда я учился в старших классах, в корзине с различными вещами привозил и брошюры политического содержания. Отцу это очень не нравилось. По приезде домой, после первых и радостных минут свидания, отец обращал свое внимание на содержимое корзины, и тогда начинались неприятные разговоры. Мать плакала.
Для меня особое значение имели революционные 1905–1907 гг. В тот период режим в пансионе был резко смягчен. Можно было идти куда угодно без разрешения, читать что угодно. Я с жадностью набросился на книги. Пользовался и городской и частной библиотекой. Мною никто не руководил, и поэтому моя читка была не систематической. В то время большой популярностью пользовались брошюры издания «Донская речь», особенно книги издания «Знание», где печатались статьи Горького, Телешева, Скитальца, Куприна и др. Большое впечатление произвели на меня «Бурсы» Помяловского, «Подлиповцы» Решетникова, «Шаг за шагом» Омулевского, «Исторические письма» Миртова (Лаврова), «С того берега», «Сорока-воровка» Герцена, «Что делать?» Чернышевского, «Когда же придет настоящий день?» Добролюбова и др. Познакомился с учением Дарвина, сначала по изложению Писарева, а затем по подлиннику (переводному). Марксистское учение знал по статьям, по брошюре Каутского «Экономическое учение К. Маркса»; о Ленине слышал, но мне ни разу не попались, ни его книги, ни экземпляр «Искры». Будучи в 7 классе, я был членом нелегального марксистского кружка. Собирались в квартире семьи одного из членов кружка на Арском поле. В качестве учебника была «Политическая экономия» Богданова. Руководителем был один из членов большевистской организации. Приходил он вдвоем, но его спутник в занятиях не принимал никакого участия (фамилии их мы не знали). К сожалению, руководитель кружка был арестован и кружок распался. В течение двух месяцев я был исключен, как многие другие, за участие в гимназических волнениях. В те годы я был непременным участником студенческих сходок, массовых демонстраций. 1905–1907 гг. заложили во мне основы политического развития.
К лету 1908 г. закончилось мое гимназическое учение. Пришло время экзаменов на аттестат зрелости. Помню огромный актовый зал, заполненный партами, поставленными на известном расстоянии друг от друга. На каждой парте сидит один экзаменующийся. Вот входит директор гимназии, вынимает из разорванного конверта письмо попечителя учебного округа и оглашает тему сочинения. Тема эта – «Вопрос о счастье по произведениям Пушкина». На сочинение было дано 3 ч., причем полагалось сначала писать черновик, а затем, после исправления черновика, переписать набело. Я написал сочинение раньше положенного срока. Отметка была – 5.
Все окончившие гимназию были радостны, но у меня на душе было смутно и тоскливо. Разнообразные мысли тревожили меня. Из гимназии я ушел в носильном белье и верхнем платье. Где было взять средства на обмундирование, на постельные принадлежности, запас белья, на оплату комнаты, еды, книги, плату за право учения? Я не мог рассчитывать на отца. В то время отец должен был содержать 3-х сестер, учившихся в Тетюшинской прогимназии. Да и отношения с отцом резко обострились. Отец был религиозным и ярым монархистом, а я был полон, после 1905–1907 гг. революционными идеями. В этот момент у меня не было с ним почти никаких разговоров по поводу моей дальнейшей судьбы. Я ничего у него не просил. Было ясно, что рассчитывать на него было нечего. Все же, когда я уезжал в Казань, он вручил мне изрядную сумму денег, что-то около 80 руб.
Приехав в Казань, я первым делом направился в гимназический сад, чтобы посоветоваться со своими прежними товарищами. Один из них рекомендовал дом, где можно было дешево устроиться. Действительно, я устроился в доме по улице между 2 и 3 горой. Дом был двухэтажный. В одной из комнат второго этажа жили ребята из какого-то техникума. С ними я и стал жить. Это были дети не богатых родителей, но веселые и славные ребята. Мои 80 руб. оказались важным источником улучшения питания. Дело кончилось тем, что деньги были быстро израсходованы. Мне тогда было 19 лет. Как можно понять такую беззаботность со стороны взрослого юноши, не думающего о ближайшем будущем, о плате за право учения и т д. и не принявшего самых строгих мер к жестокой экономии? По-видимому, потому, что будучи в пансионе, огражденном от всяких житейских забот и дум о будущем, в первые моменты самостоятельной жизни еще не привык думать о многочисленных житейских заботах.
В этот период я встретился с Кирьяновым – бывшим моим товарищем по гимназии. Он вышел из 7-го класса гимназии и служил мелким чиновником Контрольной палаты. Он пригласил переехать к нему. Жил он на другом конце города, недалеко от Казанки. Дом был деревянный, одноэтажный, покосившийся. Примерно в это время я получил извещение, что исключен с Медицинского факультета за не взнос денег за право учения. Кирьянов предложил мне поступить на службу в Контрольную палату. Я подал заявление и был принят. Так я стал чиновником – «коллежским регистратором» по табелю о рангах, с жалованием 20 руб. в месяц.
ГИА ЧР. Ф. Р–1860. Оп. 1. Д. 43. Л. 6–11 об.
Продолжение следует...
_____________________________
Чубуков Александр Васильевич – врач, государственный деятель, кандидат медицинских наук (1935). 1947 г. ГИА ЧР. Ф. Р-1860 Оп. 1. Д. 93.
М.А. Чернов